Женщина хочет - мужчина делает!

Писатель Евгений Немец.

"Женщина хочет - мужчина делает

В семь лет я разбился до состояния полуфабриката котлеты. То был первый раз, когда женщина активно поучаствовала в формировании моей судьбы.

Стояла середина осени, еще теплая, но уже с намеками на скорые холода. Пара берез во дворе оделись в золото, яблоня заметно поредела листвой, а старая разлапистая груша и вовсе разделась до гола.

На улице нас было шестеро (четыре парня и две девчонки). Мы носились по двору, горлопанили, играли в игры — одним словом занимались тем, чем обычно занимаются нормальные дети.

Одну из девчонок звали Света. Эта была бойкая и простая в общении девчушка. Ее повседневной экипировкой являлись кроссовки, спортивный костюм и бейсболка (хотя в те времена этот головной убор был большой редкостью). Своим поведением Светка больше походила на мальчишку, мы и относились к ней по-товарищески. Она играла с нами во все пацанячии игры, могла задвинуть кулаком по фейсу, и так же, как и мы коллекционировала пробки от бутылок, а куклам отрывала ноги. Одним словом Светка — был свой парень.

Совсем другое дело Галина (по отчеству Всеволодовна — мне понадобилось года два, чтобы научиться произносить это слово). Эта юная фифочка вылезла из утробы матери уже породистой. Мысль, что все мужчины планеты ей изначально обязаны, была у нее в крови. Галиночка (так звала ее мама, призывая свое чадо из открытого окна квартиры на обед или ужин) всегда ходила в отутюженном платьице, сияющих туфельках и белоснежных носочках. Длинные светлые волосы обычно были собраны в хвост и перевязаны шелковой лентой, а если мама заплетала ей косу, то голову украшал пушистый бант. Точеное личико Галиночки редко освещала искренняя улыбка, обычно на нем присутствовала гримаска брезгливости или недовольства. Особа королевских кровей — ни больше, ни меньше. Короче, Галиночка была та еще сучка, и обещала вырасти в полноценную суку. Эдакую, высокопробную стерву. Но в том возрасте мы не были в состоянии сделать психологический портрет человека и даже слов таких не знали.

Странную смесь чувств вызывала у нас (мальчишек) эта особа. Когда ее не было рядом, никто и не помышлял сказать в ее адрес что-нибудь доброе. Но стоило ей появиться и мы на рожон лезли, дабы заслужить ее снисходительную улыбку. Только на Светку это никак не действовало, мало того, присутствие Галиночки ее раздражало, и мы частенько оттаскивали Светлану, бьющуюся в желании сию минуту проредить растительность на голове подруги. Что тут скажешь — кто, как не женщина чувствует в соплеменнице поганое зерно.

Итак, мы носились по двору до тех пор, пока Галиночка не замерла, устремив к небу сосредоточенный взор. Разумеется, наша игра оборвалась тоже — мы повернули лица, пытаясь рассмотреть, что же такое заинтересовало нашу королевскую особу. Ничего особенного там не наблюдалось — голые ветки старой груши, а дальше бледное небо.

В очередной раз убедив себя, что наши мозги не способны сами додуматься до причины того созерцания, Галиночка снизошла до объяснений — она указала пальчиком на вершину старого дерева и произнесла:

— Груша. Кто мне ее достанет?
— А сомой что — слабо? — тут же огрызнулась Светка, но наша принцесса не удосужила ее даже взглядом.

Вопрос был задан тоном, в котором не было и тени сомнений, что грушу таки спустят на землю, подтекст заключался в другом — кто именно это сделает. Я поднял голову и в самом деле разглядел на одной из высоких веток запоздалый плод. Добровольцы не торопились выказывать желание посветить героизмом — семилетним пацанам хватало мозгов понять, что достать ее невозможно — слишком высоко висела груша, и слишком тонкая ветка ее держала.

Пауза затянулась. Галиночка поджала губки и обвела нас презрительным взором. Она получила чего хотела — в очередной раз доказала себе, что мы ни на что не годное быдло, достойное разве что слизывать грязь с ее туфель. Разумеется, эта была провокация, но откуда семилетнему пацану было это знать? Тогда суть существования сводилась к простым вещам. Все это было как-то связано с авторитетом, желанием доминировать и завоевывать уважение, но разве семилетний парень способен правильно увязать ряд этих терминов и выстроить их в логическую картину? Меня просто что-то толкало достать эту чертову грушу, и я не видел причины, почему бы не попытаться сделать сие.

И я сделал. Под оцепенение друзей и ехидную улыбочку виновницы предстоящего шоу я полез на дерево. Страха я не испытывал. Все время, пока я карабкался по костлявым веткам, в моей голове горела всего одна
фраза: «Вот сейчас достану, и посмотрим!..». На что именно мы будем смотреть, я не знал. В такие глубины мозговой деятельности моя мысль не опускалась.

Я почти добрался до вожделенного плода — всего метр отделял меня от него, и почти десяток от земли. Ветка по до мной предостерегающе прогнулась, но разве можно отступить, когда до цели остались считанные мгновения? К тому же дети — страха смерти они не испытывают. Они могут бояться чего угодно, но ужаса перед возможностью умереть у них нет — детское сознание попросту не способно принять такое. Там, на дереве, извиваясь ужом на тонких ветках, я опасался сорваться и сломать себе руку или ногу, но мысль о том, что это падение может быть последним эпизодом моей жизни, попросту не приходила мне в
голову.

Мне оставались какие-то сантиметры, я подался вперед, вытянул руку и ветка по до мной, все же, хрустнула.

С высоты восемь метров я ляпнулся на спину. Моя правая рука была сжата в кулак, выдавив наружу сладкую кашу перезревшей груши. Товарищи, обалдевшие от увиденного, не двигались с места. Только Галиночка подошла неспешно и, присев на корточки, тыкнула пальцем в фруктовый паштет в моем кулаке.

— Фи… — сказала она и брезгливо отряхнула пальчик. Потом поднялась и ушла. Ее походка говорила, что она не желает находиться рядом с полуфабрикатом котлеты, в который на тот момент я превратился. В самом деле, она же не виновата в моей глупости!

А я… я не мог говорить. В голове стоял звон, грудь сдавило, и трудно было дышать. Но прежде, чем Галиночка поднялась и удалилась, я успел узреть белоснежную полосочку трусиков между ее гладких ножек с малюсеньким пятнышком влаги посередине — сомнительный приз, неоправданно дорогой. Как впрочем, и признание женщины, которую добивался. Вот она — цена победы. Вот она — женская признательность! Ты
сейчас отбросишь копыта, а женщина, ради которой ты расквасился в мясной фарш, переступает через тебя и уходит — ты для нее всего лишь покоренный и уничтоженный самец — тварь дрожащая… Ох, кто бы мне тогда рассказал, чего стоит женская признательность...

Я отрубился.

Наверное, я склеил бы ласты под той старой грушей, потому как товарищи по-прежнему пребывали в ошеломлении — стояли и тупо пялились на меня лежащего. Мысль, что я могу умереть, им попросту не приходила в голову. Все же, чтобы принять смерть, как вполне реальную и осязаемую штуковину, с ней надо хоть раз столкнуться — до тех же пор она остается за пределами восприятия.

Короче, мой отдых под разлапистым деревом мог бы перейти в последний беспробудный сон, если бы моего деда не насторожило такое сосредоточенное бездействие детворы. К моему счастью, он в то время гостил у нас. В понимании деда дети в нормальном состоянии должны носиться по двору, орать и драться, и если те стоят, как вкопанные, то что-то с ними не так. Представление деда о моделях поведения человека в раннем возрасте и спасло мне жизнь — дед выбежал во двор, а спустя десять минут меня уже увозила скорая помощь.

Я очнулся в больнице под капельницей и озадаченной физиономией доктора. Его удивляли сразу две вещи: во-первых, что я таки выкарабкался, и во-вторых, почему именно это стало возможным.

Все дело было в моем сердце — оно оказалось больше, чем у обычного человека. Процентов на десять-пятнадцать. Неизвестно, как такое могло случиться. Толи по чистой случайности, толи в качестве эксперимента на небесном конвейере вместо обычного ВАЗ’овского движка, коими комплектуют почти все население нашей планеты, мне втулили двигатель от Rolls Roys’а. Это значит, что когда организму надо бы уже и помереть, сердце упрямо продолжает работать — стучит себе тихонько поршнем и ждет, когда все остальное придет в норму. К тому же этот мой гипертрофированный двигатель бился медленнее сердца обычного человека, поскольку за один удар перегонял больше крови, тем самым изначально имел запас прочности.

Меня еще долго не хотели отпускать из клиники — каждый день приезжали новые профессора, дабы убедиться в существовании такого феномена и внести свою лепту в изучение самого главного человеческого органа, и я, очевидно, надолго застрял бы в больничных палатах, если бы дед не решил проблему кардинально. Раскусив хитрый замысел эскулапов, которые и после моего выздоровления держали меня при себе, как уникальный экспонат научных исследований, он попросту выкрал меня из больницы. Потом, правда, несколько раз приезжали из клиники седые дяденьки в надежде вернуть меня под рентгеновский аппарат и катетеры, но все их увещевания о прогрессе науки и расширении кругозора медицины натыкались на железное дедово «Пошли в жопу!» и рассыпались в прах. Короче, дед им меня не отдал, за что я благодарен ему и поныне.

Ну а Галиночка…

Выбравшись в первый раз после больничного стационара во двор, и принимая от товарищей улыбки и похлопывания по плечу, я вдруг узрел ее, снизошедшую до желания подойти самолично. Она приблизилась, ребята расступились и притихли.

— Поправился? — ее вопрос прозвучал так, словно она спрашивала, почистил ли я сегодня зубы.

Наверное, это был максимум снисхождения, на который она была способна, только вот мне ее внимание отныне было до лампочки. Мое стремление утвердиться в глазах Галиночки сломалось вместе с той злополучной веткой. А может, секундой позже, когда я смотрел на точку, где срастаются ее ножки, и пятнышко влаги, не вызывающее сомнение в природе своего образования…

Как-то вдруг я осознал, что она такая же, как все остальные, что нет в ней ничего по-настоящему возвышенного, такого, ради чего можно хотеть забираться на дерево и ломать себе шею. Короче, из породистой особы королевских кровей — солнцеподобной принцессы — она превратилась в надменную размалеванную куклу. Она стал просто Галей.

Я выдал ей то, чему научился в последний месяц у деда:

— Пошла в жопу! — И добавил уже от себя, — дура!

С тех пор прошло тридцать лет, а я по-прежнему лезу на ветки, которые обламываются под тяжестью моей глупости, а прекрасные и стервозные амазонки переступают через мой труп и уходят к чертовой матери. За все эти годы я не поумнел ни на йоту. Все осталось, как в детстве: женщина хочет — я делаю. И дабы понять, что под камуфляжем симпатичной мордашки и стройной фигурки скрывается очередная стерва, приходится ломать себе кости. Так было всегда — так будет и дальше. Не потому, что я сумасшедший, или имею предрасположенность к самоистязанию — нет. Наверное, все дело в том самом сердце, которое больше, чем надо. Чего-то такого ему не хватает, чего-то банального и до дыр затертого. И каждый раз, когда я лезу на очередную высоту ради прихоти женщины, оно — сердце, надеется, что в этот раз труды будут того стоить."